От "Оскара" до "Бесогона". Никита Михалков как придворный художник

80-летие Никиты Михалкова -- повод взглянуть на его творческую биографию и эволюцию от всенародно любимого режиссера до кремлевского пропагандиста и "Бесогона". Как клан Михалковых стал творческой номенклатурой, и в чем суть отношений культуры и власти в современной России? Обсуждаем с кинокритиком Зинаидой Пронченко и культурологом Яном Левченко.

Сергей Медведев: Как бы ни относиться к Никите Михалкову, несомненно, что это один из столпов современной российской культуры. Особенно учитывая, что на её ниве трудятся уже три поколения семьи Михалковых.

История Михалкова напоминает доктора Джекила и мистера Хайда. С одной стороны, симпатичный юноша из кино "Я шагаю по Москве", из 60-х. Всенародно любимый режиссер 70-80-х. Золотой фонд советского, позднесоветского, раннего российского кино. И нынешний Бесогон. Это два разных человека? Или один и тот же человек, играющий разные роли?

Зинаида Пронченко: Я думаю, с самого начала один и тот же. Просто во времена "Я шагаю по Москве" никто не подносил ему микрофон, чтобы он говорил все, что думает. Он просто играл роль, и делал это талантливо. Потом, когда он пересел в кресло режиссера, формулировал какие-то гуманистические ценности. Никого не спрашивали про политику, про конъюнктуру. А теперь спрашивают.

Сергей Медведев: Можно ли из его ранних работ вывести его нынешнюю идеологию? Он ностальгировал по былой России, по дворянству, по "дворянскому гнезду", но был привечаем на Западе и обращался к его культуре.

Зинаида Пронченко: Его идеология считывается отчётливо с момента "Сибирского цирюльника". Но он всегда проецировал в мир то, что ему в тот момент было выгодно и что мир от него ждал.

Когда ждал "загадочной русской души, проецировал чеховские мотивы. Когда он обращался к интеллигенции советской, то были "Неоконченная пьеса для механического пианино", "Свой среди чужих" и так далее. Так было выгодно. Не забуду документальные кадры 1991 года, когда Михалков торопится в аэропорту, не понимая, уезжать или оставаться, и спрашивает, что происходит. Таких кадров два, Кончаловского и Михалкова, братьев. Они растеряны, потому что очень сложный момент. А во все остальные моменты они отчётливо представляли себе, что надо делать.

Сергей Медведев: Но Никита Михалков остался и пошёл в Белый дом в августе 1991, а Андрон улетел в Америку.

Зинаида Пронченко: Поэтому, думаю, у Никиты больше привилегий, больше власти на сегодняшний день, чем у Андрея Сергеевича Кончаловского.

Сергей Медведев: Никита Михалков ловко выстраивал отношения с той властью, которая была на тот момент. Несмотря на свой образ бунтаря, он при этом ладил с брежневской властью, но это ещё как бы проецировалось от папы, наследие отца. Потом с Горбачёвым, и с Ельцином, и с Путиным.

Зинаида Пронченко: Это у него наследственное, он ладил с брежневской властью, а папа ладил даже со сталинской. Есть мифы о "михалковской" Москве, в том числе в воспоминаниях Андрея Сергеевича: про то, что папа написал стихотворение, посвященное какой-то возлюбленной, её звали Светлана, а Сталин прочитал и подумал, что это про его дочь, и посыпались очередные бонусы.

Сергей Медведев: Михалков об этом рассказывает, как о случайном совпадении, но, кажется, попытка понравиться Сталину была там заложена.

Зинаида Пронченко: Если бы он писал это сегодня, может быть, он бы так прямо и заявил: отец хотел понравиться Сталину. Это было бы воспринято нормально.

Сергей Медведев: Как вы его оцениваете, как режиссёра? Особенно, если взять, скажем, золотой период, это где-то с 1975 по 1994 год, начиная с "Рабы любви" и заканчивая "Утомлёнными солнцем".

Зинаида Пронченко: Для меня Михалков, в первую очередь, большой актёр, а не режиссёр. Я никогда не являлась поклонницей режиссёрского метода Михалкова, за исключением, наверное, двух фильмов, камерных, "Без свидетелей" и "Пять вечеров".

Но понимаю ностальгию постсоветской интеллигенции по юности и детству, когда они мечтали вместе с Михалковым в его дебюте о мужской дружбе, о каких-то принципах высокоморальных или рефлексировали, смотря экранизации Чехова и Гончарова.

Сергей Медведев: Мне кажется, он воскресил ностальгический стиль ещё до того, как это стало модным, в 70-е и 80-е. Люди зачитывались Стругацкими, мечтали о полётах на Марс, а Михалков уже начал идеологизировать "Россию, которую мы потеряли".

Зинаида Пронченко: Не уверена, что там есть какая-то мощная идеологизация. Это скорее удобная на тот момент для большинства прекрасная Россия прошлого, глубоко литературоцентричная, в ней "наше всё", великие русские писатели XIX века с их вниманием к маленькому человеку. Вполне конформистский выбор, не в плохом смысле. Ностальгия, из которой вырос Бесогон - это гораздо позже.

Сергей Медведев: Точка слома - это "Сибирский цирюльник"? Что происходит в этом фильме?

Зинаида Пронченко: Это весьма посредственный, патетический блокбастер, которых потом было много, в том числе спродюсированных Михалковым. Но в то время, когда он выходил, эта нарядная Россия конца XIX века с Александром III, которую он прекрасно воплотил на экране, не раздражала в такой степени.

Это просто коммерциализация, посредственное кино. Но какие-то вещи уже неприемлемы. Это, конечно, продолжение "Утомленных солнцем", "Цитадель". Их неприлично смотреть, и неприлично было снимать. Ну и далее там "Солнечный удар". Он уже не снимает кино как режиссёр, и слава богу.

Сергей Медведев: А "12" как вы оцениваете, как идеологическое заявление, или там кинематографически есть за что уцепиться?

Зинаида Пронченко: Кинематографически там вообще не за что уцепиться. Я помню скандал, который случился, когда Роман Волобуев написал разгромную рецензию на "12" в журнале "Афиша", и мстительный Михалков не мог этого простить. Но есть фильм "12 разгневанных мужчин", а попытка Михалкова присвоить себе кинобренд и гуманизм Люмета, в общем, довольно смешна.

Сергей Медведев: Я вспоминаю молчаливого поначалу офицера, очевидно, спецслужбиста, который всё разрешает, разруливает противоречия в фильме "12". Михалков просто продолжает свой актёрский бенефис в Бесогоне?

Зинаида Пронченко: Какой Никита Сергеевич по-настоящему, он актёрствует, или это он искренне рапортует по телевидению, мне неинтересно.

Когда он болел ковидом, мои коллеги шутили грустно и зло, что, не дай бог, он умрёт, и писать ему некролог - это будет непосильная задача. Но это было всё-таки до войны. А сегодня я бы не хотела уже отделять зёрна от плевел.

Сергей Медведев: Можно сказать, что он состоялся как западный режиссёр?

Зинаида Пронченко: Конечно, до какой-то степени состоялся, в отличие от Кончаловского, который снял в Америке два фильма, но это такое типичное независимое американское кино, неплохое, но без открытий. А все фильмы Никиты Михалкова, снятые в это время в России, это действительно культурные события. Кроме того, у Михалкова есть "Оскар" и "Золотой лев" в Венеции, чем Андрей Сергеевич похвастаться не может.

Сергей Медведев: Славянофил и западник. Можно ли между ними, по крайней мере, раньше, было провести эту дихотомию?

Зинаида Пронченко: Безусловно, можно. Если верить мемуарам Кончаловского, однажды он попал в Лондон и понял, что свобода, равенство, и братство важнее, чем паёк от режима, который они получали, как номенклатура. Кроме того, у Кончаловского запрещали фильмы, в отличие от Михалкова, наверное, это тоже играло какую-то роль. Не будем из него делать совсем уж циника изначально. Опять же, мне кажется, то, что он взял фамилию Кончаловский, по материнской линии решил себя связать с прошлым, а не по отцовской, говорит в пользу того, что он действительно когда-то был западником. Больше он им не является. Он публично после начала войны отказался от всех западных фестивалей.

Существует культурная номенклатура. Клан Михалковых - с большими привилегиями, но с неизбежной лояльностью к государству, которая началось с Сергея Михалкова. Это некий сословный принцип организации русской культуры?

Ян Левченко: Отчасти да, это продолжение сословной иерархии. Примерно так же, как партийная номенклатура, и то, во что она превратилась. Это продолжение "табели о рангах", которую сейчас буквально возродил Путин, уже возвращая не придворные чины, а все, что касается государственных чинов, все эти "действительные", "реальные" и прочие советники. В советской номенклатуре этого не было, но тем интереснее она работала. И мне кажется, что в случае с кланом Михалковых речь идет о сочетании факторов. Во-первых, советам не был нужен всякий литератор, это если вести генеалогию от Сергея Михалкова с народным прозвищем "Гимнюк". Не всякий советский литератор подошел бы написать гимн. Это должен был быть популярный посредственный поэт, который заработал репутацию детскими стихами, как это было в 30-е годы. "Дядя Степа" - фурор, это мегаселлер, как мы бы сейчас сказали. И дальше пошло-поехало.

Фронтовая история, военный корреспондент. Симонов тоже был военным корреспондентом, но в нем было слишком много лирики и индивидуальности. Тем более, например, какой Слуцкий? Это должен быть настоящий русский человек. Наталья Кончаловская, внучка Василия Сурикова, жена Сергея Михалкова. Это "русский стандарт". И он был выбран по совокупности этих факторов: успех, карьера, популярность. Не просто среди определенных кругов, а популярность всенародная, непридуманная. И, конечно, дети, рожденные в такой семье, это уже совершенно определенный тип советского дворянства. Известно, что брат Сергея Михалкова Михаил работал в системе НКВД, и тоже стал писать. То есть служим государству, занимаемся творчеством, пользуемся авторитетом.

Сергей Медведев: Григорий Ревзин в некрологе на смерть Сергея Михалкова под названием "Дворянин союзного значения" говорил, что нужен Тредиаковский, чтобы воспеть вельможную карьеру Сергея Михалкова. Мне кажется, что Никита Михалков больше, чем Андрон Кончаловский, воспроизводит дворянский стереотип. Ему позволена мигалка, дача на Николиной горе. Эти вещи не подвергаются сомнению.

Ян Левченко: Они являются следствием прохождения через фильтр разных, порой взаимоисключающих факторов. Советский писатель, который одновременно является продолжателем дворянского рода. Его сын, Никита Михалков, родившись в семье государственника, начинает карьеру в кинематографе с фрондёрских жестов, с экранизации Сэлинджера.

Первая михалковская короткометражка была озвучена музыкой Swingles Singers, вокального ансамбля, который исполнял а капелла Баха, и звучит в фильме "Девочка и вещи". Это всё создаёт взрывную смесь, парадоксальную. Здесь есть такая особенная стать, которая сейчас проявилась в очень особом уровне сумасшествия, во всей этой "бесогонной" теме. Но это всё тоже - тщательно выстроенная драматургия, продолжение маркетинговой концепции, которая просто меняется со временем

Сергей Медведев: Это уникальный российский институт отношений власти и культуры. Николай I и Пушкин, Сталин и Булгаков, Путин и Михалков. В мире я не нахожу аналогов того, что государство берёт на себя задачу личной унии с тем, кого назначает "первыми гимнописцами".

Ян Левченко: Это своего рода реликт средневековых отношений самодержца с поэтом, который его воспевает. Это пролонгирование взаимоотношений, которые начали уступать профессиональному институту литературы и культуры, начиная с раннего Нового времени в Западной Европе. Начали появляться буржуазные институты, которые позволили людям отделиться от прямой зависимости между монархом и его гимнописцем.

А в России есть православный компонент, след политического устройства, которое теснее связано с православием, чем принято думать. Так вот, в России эти отношения пролонгируются. Это не значит, что это уникально для России. Это кажется уникальным, потому что очень задержалась архаичная практика. Действительно, если бы не вызывающий архаизм, у России бы не было этого эффекта уникальности и иллюзии "особого пути". Она возникает из-за того, что невозможно подобрать аналог, и кажется, что больше нигде такого нет.

Сергей Медведев: Российская власть постоянно апеллирует к великой русской культуре, считает своей задачей эту культуру пестовать и поддерживать. И писать эту культуру. Это как 1948 год, Жданов собирает советских композиторов и показывает им буржуазные аккорды и социалистические аккорды. Или Николай называет себя цензором Пушкина. Власть творит миф о великой русской культуре. И наверное, Путин приедет снова пить чай с Михалковым.

Ян Левченко: Власть творит этот миф, потому что культурой управлять проще. Дилетанты могут беспрепятственно вторгаться в культуру, в отличие от экономики и промышленности, технологичных сфер, которые требуют компетенции.

С культурой, на первый взгляд, любой разберется. Любой может писать стишки, малевать картинки. Очень низкий порог вхождения в культуру. Поэтому власть бесчинствует в тех областях, в которых чувствует себя безнаказанной. Попробовала бы она бесчинствовать в том, что касается разработки стратегических бомбардировщиков. Не получится.

Сергей Медведев: Выходит такой феномен, что культура является стратегическим ресурсом. От имени великой культуры творятся в том числе и великие злодеяния, империализм. Это великая русская культура, мы должны ее проецировать на "подшефные" нам народы и территории.

Ян Левченко: Конечно. Культура - это полигон произвола. Это неостановимо, в отличие от технологичных областей. Культура безбрежна, в ней можно бесчинствовать, сколько угодно. Можно любую бездарность объявить высочайшим достижением, главным результатом развития многовековой русской культуры. Сейчас, например, можно Z-поэзию или сборники военкоров назвать аналогами русских летописей, они же тоже ведут свою летопись событий. И какие-нибудь заезжие таланты, которые на Интервидении исполнили песни, могут быть объявлены аналогом Адама Олеария, который представлял записки о России в ХVII веке. Вот взяли интервью для передачи "Пусть говорят", записки иностранцев о России, - это продолжение этой традиции. Так может продолжаться бесконечно. Это поле полного произвола, которое ничем не сдерживается, кроме внутренней воли и стыда. А когда его нет, не сдерживается ничем.